Эразм Роттердамский.
О превратности времени, к другу

Песнь о чудовищных явлениях, бывших при кончине Христа

Что за Дерзостный вихрь и величайший столь
Нежданно трепет все потряс?
Страх немалый наш ум полнит тревогою
И бледность заливает лик.
Феб едва лишь достиг неба срединного,
Девятый проходя предел,
И мрачнее ночей зимних уж черная
Закрыла звезды пелена.
Задрожала земля в вихре чудовищном
И скалы сами рушатся.
Виснет тяжким горбом неба громадина
И книзу вся склоняется.
И откуда такой ночи невиданной
Свалился ужас на землю?
Не погибла бы лишь в страхе природа, коль
Законы все нарушены,
Лишь громаду бы всю не уничтожили,
Распавшись, связи вещные;
Лишь бы мрак не сгубил неба сияние,
Земные руша крепости.
Не окутал бы все черною теменью
И не нарушил смену дня,
Мрачный Тартар не слил все сотворенное
С лишенным формы сумраком.
Коль в темнице своей тени умерших день
Теперь земной увидели б,
Ни остатка, поверь, этой махины всей
День не увидит завтрашний.
Грех такой воспрети, о высочайший бог,
Создатель неба вышнего.
Всепобедная пусть доблесть спасет сей труд,
Его десницей созданный.
Что же хуже еще в бедах таких себе
Смятенный ум предчувствует?
Вот, уж сбившись с пути, ряд непостижный звезд
Ночь эту раньше требует.
Став виновницей вдруг, Феба негаданно
Собой закрыла братнин свет.
Так сюда же, сюда, сколько есть в Греции,
В стране Халдеев сколько есть
Тех, кто неба круги разные смог постичь,
Звезд ход и возвращение,
И тот месячный путь, коим идет луна, —
Предстаньте же, не мешкайте.
Осветите эфир и научите, как
Какие звезды кружатся,
Покажите исток ночи неведомой,
Коль он постигнут может быть.
Горе людям земли, рыбам и зверям, — всем,
Кто этим небом заперты,
Горе, горе вдвойне злобный готовит рок
Своей жестокой волею.
Вскоре сгибнет земля, тяжестью сдавлена
Небес, что сверху рушатся.
Ночь и ужас вдвоем лишь одного хотят.
Века кричат, погибельны.
И, распавшись, звенят скрепы исконные,
Какими все стянул сам Бог.
И луна,— широка,— не закрывает дня,
Замедлив светоч солнечный,
Кто, уж ныне полна, теням неведомым
Свет изливает розовый.
Слушай! гулом каким сонм огласился весь,
Какой в толпе великий страх?
Трепет мощный какой беглых объял толпу?
И что за страх у гибнущих?
О невидящий гнев, ярость бесстыдная!
О ты, народа страшный грех!
Вот неверная чернь, бога дерзнув сгубить,
Горит слепою яростью:
Кто и небо, и твердь создал, кто — море,— все
Своей рукой могучею,
Тот, к кресту пригвожден телом истерзанным,
Белеет смертной бледностью.
Жизнь убийство снесла, мертвая уж сама!
Зашло то солнце правое.
И не все ли скорбит, новый увидя грех,
Толпою злой содеянный,
И творцу своему Богу сочувствует,
Отца уже лишенное?
Оттого, оттого небу день пагубный
Внезапно полный мрак принес.
И, зажата с краев, оцепенела вдруг
Орбита Феба зоркого.
Свет свой скрыла она тучею черною,
Чтоб тех не зреть погибелей.
И земля, не снеся тяжкого бремени,
Дрожит до самых недр своих;
Ах, как все, что ни есть в царстве безжизненном,
Все за царем пошло своим.
Но что б ни было то, то не касается
Всех, о Христе стенающих.
Он отнюдь не пришел, чтобы разрушить все, —
Но укрепить ослабшее.
Ждет отмщенье судьи, племя слепых, тебя,
Кто и скалы бесчувственней:
Содрогнулся сам Феб, это покрывший зло.
Твердь ощутила хладная,
Ты же, племя слепых, нагло не ведаешь,
Какого бога губишь ты.